теперь, когда ясно, что двуногие германской породы станут бомбить город, где живет твой клиент, и что по долгу службы он окажется в гуще опасности, нам надо выбирать дальнейшую стратегию.  Держать ли прицел на боязнь – или на мужество с последующей гордостью – или на ненависть к немцам?

Судя по всему, от мужества толку не будет. Хотя в Научно-исследова­тельском отделе со дня на день ожидают решающих успехов, там до сих пор не научились производить ни одного достоинства. Это наше слабое место.  Чтобы порок принес обильные, заметные плоды, требуется хоть какое-то достоинство. Кем бы был Атила[1] без своей храбрости или Шейлок[2] без своего воздержания?  Но поскольку у нас нет подобных качеств, мы вынуждены брать их у Противника – а значит, оставляем за Ним какой-то плацдарм в тех субъектах, которые по всему должны быть нашими. Положение, конечно, неприемлемое, но я убежден, что в будущем мы его исправим.

С ненавистью всё проще. В грохоте разрывов, когда перед глазами смерть, и силы на исходе, нервное напряжение порождает бурю чувств, и остается только направить их в нужное русло. Если совесть противится, добавь туману: пускай воображает, что ненавидит врага не за себя самого, а за беззащитных женщин и детей: дескать, христианин должен прощать лишь своих собственных врагов.  Иными словами, пускай настолько отождествляет себя с женщинами и детьми, чтобы испытывать за них ненависть, но не настолько, чтобы иметь с ними общих врагов и прощать их[3].

Ненависть, однако, лучше всего сочетается с боязнью. Из всех пороков одна лишь боязливость не содержит ничего, кроме боли: пытка ожидать, пытка переносить, пытка вспоминать. А в ненависти есть некое утешение: поэтому иной раз она служит трусу возмещением за муки боязни. Чем больше он боится, тем сильнее будет ненавидеть. Кроме того, ненависть – это отличный наркоз от стыда.  Поэтому, чтобы ударить по милосердию, надо прежде преодолеть мужество.

Но это деликатная задача. Мы научили людей гордиться большинством пороков, но не боязливостью.  Стоит только нам приблизиться к цели, как Противник допускает войну, землетрясение или какое-то другое бедствие, и мужество тотчас же так взлетает в цене даже на человеческий взгляд, что наши труды идут насмарку, и порок трусости остается для них предметом неподдельного стыда. В том-то и беда: внушая им этот порок, мы создаем для них предпосылки трезво взглянуть на себя, трезво оценить, а вслед за тем и смиренно покаяться.

И в самом деле, в ходе нынешней войны тысячи двуногих, увидев собственную трусость, первый раз в жизни увидели себя в свете нравственности. В мирное время мы многим закрываем на это глаза; но под угрозой смерти контраст между добром и злом становится столь ярким, что даже мы не можем скрыть его от них.

Мы стоим перед мучительной дилеммой. Поощряя справедливость и милосердие, мы бы прямо помогали Противнику; когда же мы идем против Него, это приводит к войне или революции (поскольку Он их допускает), и неизбежный выбор между трусостью и мужеством пробуждает людей от нравственной спячки.

В том, вероятно, и состоит одна из причин, почему Противник создал мир, полный опасностей, – мир, в котором добро и зло получают реальный смысл. Так же, как и нам с тобой, Ему ясно, что мужество – не просто одно из достоинств: мужеством проявляется и испытывается любое достоинство в условиях абсолютной реальности[4].  Верность, правда и милосердие, уступающие угрозам – это относительная верность, относительная правда и относительное милосердие. Понтий Пилат был милостив – пока это ему не угрожало[5]. 

Итак, сделав клиента трусом, мы рискуем потерять не меньше, чем получим: того и гляди, он слишком ясно узнает самого себя! Можно, впрочем, вместо того, чтобы усыплять в нем стыд, наоборот, раздувать его до отчаяния.  Если бы это удалось, было бы превосходно. В таком случае он убедился бы, что впустую надеялся на прощение всех своих грехов, сам их до конца не сознавая: что порок боязливости[6], глубину и позор которого он теперь столь ясно увидел, не позволяет ему искать и ждать милости. – Но, судя по всему, к сожалению, ты дал ему зайти слишком далеко в учебе у Противника, и он уже знает, что грех отчаяния хуже любого греха, какой бы ни был ему причиной[7].

Полагаю, нет нужды подробно писать о том, как насаждать боязнь. Главное, что страх можно усилить с помощью опасений[8]. Однако клиент быстро привыкает к должностным инструкциям о безопасности, и они теряют желаемый эффект.  Поэтому надо, чтобы у него в голове постоянно крутились смутные помыслы: как, по возможности, не уклоняясь от исполнения своих обязанностей, хоть чем-то себя немного обезопасить.

От простой мысли – «Вот где я должен быть, и вот что я должен делать» – уводи его прочь в цепь воображаемых ситуаций: «Если это случиться (хотя я надеюсь, что не случится), я смогу сделать то-то, а в самом худшем случае у меня есть такой-то выход…». Помогут и суеверия, если скроешь от него их природу. Суть дела в том, чтобы помимо Противника и отваги, которую Он дает, клиент нашел бы себе другие точки опоры, чтобы его сознательную решимость исполнить свой долг, словно черви изнутри, изгрызли мелкие подсознательные оговорки.

Выстраивай череду таких воображаемых уверток против «самого худшего» и вселяй в него на подсознательном уровне незыблемое чувство, что «самого худшего» быть не может. А когда настанет страшная минута, ударь этим чувством ему по нервам и мускулам – и он сделает непоправимый шаг быстрей, чем успеет что-то сообразить.  Помни, нужен только трусливый поступок: чувство страха само по себе, нам хоть и приятно, но не составляет греха[9] и потому бесполезно.

С наилучшими чувствами, – твой дядя