Письмо №31
Дорогой, любезный мой племянничек, сладость моя, конфетка,
что же ты хнычешь, когда всё кончено, и как ты мог усомниться в искренности моих наилучших чувств? Конечно же, я писал тебе без притворства! Наши чувства друг ко другу неразличимы, словно две капли воды. На тебя у меня всегда текли слюнки, точно так же, как и на меня у тебя, жалкого идиота. Разница лишь в том, что я сильней. Тебя теперь, надеюсь, отдадут мне целиком, или хоть кусочек. Как же мне тебя не любить, такого аппетитного? Не хуже всех прочих, кто попадался мне на стол.
Ты упустил живую душу – и жалобный вопль мучительного голода пронесся по всем безднам Царства Грохота вплоть до Преисподнего Престола. Я взбешен, если можно так выразиться. Со страшной ясностью вижу ту минуту, когда они вырвали его из твоих рук! Внезапно у него открылись глаза (не так ли?), и он в первый раз увидел тебя. Увидел место, что ты захватил у него в душе, и осознал, что больше тебе места там нет.
Только представь себе, – и пусть это будет началом твоей пытки! – что ощутил он в тот момент: словно корка сошла с застарелого шрама, словно очистился от жутких струпьев по всему телу, словно сбросил с себя навсегда какую-то грязную, мокрую, липкую одёжку. Клянусь Преисподней! Мучительно бывает смотреть на смертных тварей, как они, раздевшись, в наслаждении плещутся под струей горячей воды: что же скажешь про это последнее обнажение, полное очищение?
Чем дальше, тем больней. Как он прорвался! Ни сгущающихся страхов, ни докторов, ни диагнозов, ни больниц, ни операционных, ни обманутых надежд: прямое, мгновенное избавление. Секунду назад всё казалось у нас в руках: визг падающих бомб, грохот разрывов, руины зданий, привкус и смрад взрывчатки на губах и в груди, ступни горят от изнеможения, сердце леденеет от ужаса, голова кружится, ноги не держат… И вдруг всё исчезло, будто дурной сон, навеки утратив всякий интерес и смысл[1].
Несчастный обманутый идиот! Ты заметил, как легко и свободно – словно и в самом деле был для того рожден – это гаденыш вошел в новую жизнь? Как во мгновение ока рассеялись все его сомнения? Знаю, что он подумал: «Да, конечно, так оно всегда и бывало. У страдания один путь: нарастает, нагнетается, вот-вот раздавит, – глядишь, и миновало, и все в порядке. Когда рвут больной зуб, терпеть уже невозможно[2], – и дело сделано. Тяжелый сон переходит в кошмар – и ты просыпаешься. Умираешь, умираешь – и смерть позади. Как же я мог в этом усомниться?...»
Увидав тебя, их он тоже увидел. Знаю, знаю: тебя отшвырнуло назад, оглушило, ослепило, – хуже, чем клиента фугасной бомбой. Каково унижение! Этот комок грязи и слизи способен стать и говорить на равных с бесплотными духами, перед которыми ты, бесплотный дух, можешь только пресмыкаться. Ты думал, быть может, что изумление и страх лишат его радости. Но будь оно проклято! Земным тварям небесные незнакомы – и в то же время не чужды.
Прежде он и понятия не имел, как они могут выглядеть, и даже подозревал, что их вовсе нет. Но, увидев, он сразу их узнал[3]: часто бывали они с ним вместе, когда, казалось, никого нету рядом. И теперь, обращаясь к каждому из них, он мог сказать не «Ты кто?», а «Так это был ты?...» Откликнулись воспоминания: открылись наконец незримые друзья, смутно чуемые с детских лет в часы одиночества; зазвучала наконец чудесная мелодия, смутно слышанная чистым сердцем и всегда ускользавшая из памяти. Едва он их узнал, как они его приняли, хоть не стихли еще предсмертные конвульсии. А ты остался ни при чем.
Не только их он увидел: Его он увидел тоже. Земная тварь, зачатая земными тварями, смотрит на Него, лицом к Лицу. Тебе – слепящее, жгучее пламя, а ему – свет, мягкий и ясный, в образе Человека. Ты бы рад вообразить, что клиент повергается ниц перед Ним в угрызениях совести и ясном сознании своих грехов (более ясном, чем даже твое!) подобно тебе самому, когда тебя повергает в прах смертоносное дыхание Небес… Брось, однако, себя дурачить.
Да, скорбь для него еще возможна: но он в радости принимает её и не променяет ни на что[4]. Все те чувственные, сердечные и рассудочные утешения, какими бы ты его ни пытался соблазнить, и даже утешение самой добродетелью, сейчас покажутся ему тошнотворными прелестями размалеванной шлюхи в сравнении с радостью встречи со своей любимой, которую он было похоронил много лет назад – а она жива и стоит у порога. Он уже в том мире, где у скорби и радости трансфинитные значения[5], и наша арифметика бессильна.
И снова мы сталкиваемся с непостижимым. Наша беда – помимо бездарных агентов вроде тебя – это фиаско Управления Разведки. Чего Он добивается?... Увы, увы: как оно ни омерзительно, но без этого нам власти не видать! Временами я близок к отчаянию. Поддерживает меня только твердая уверенность: наш реализм[6], безоговорочный отказ, вопреки всем искушениям, от выдумок и глупостей, должен одержать победу!
А покамест займусь тобой.
С
наилучшим чувством
нарастающего аппетита, – твой дядя
[1] «Находящийся в жизни сей еще не счастлив из-за неясности конца; тот же, кто закончил отпущенный ему срок и 6еспрекословно заключен концом своей жизни, тот уже невоз6ранно 6лаженствует». – свт. Василий Великий. Беседы на псалмы.
[2] Зубы удаляли без наркоза.
[3] «Если путешествующие из города в город нуждаются в проводнике, то уж насколько больше душа, разрешившись от тела и переходя в вечную жизнь, нуждается в тех, кто будет ее вести». – Свт. Иоанн Златоуст. Беседа на воскрешение Лазаря.
[4] «В нашей жизни мы знаем наверно только то, что мы умрем; это единственно твердое, для всех общее и неизбежное. …Любя мир, его красоту и радости, мы должны включить в нашу жизнь этот последний завершительный и тоже, если мы захотим, могущий быть прекрасным, момент: нашу смерть». – свящ. Александр Ельчанинов. Записи.
[5] Математические объекты, введенные в конце XIX в. для сравнения бесконечных множеств.
[6] «…Те, кто пытаются уйти от этой реальности, только крепче привязываются к ней: в наш век, когда люди впервые перестали верить в ад, адский дух воплощен полней чем когда-либо». – Иеромонах Серафим (Роуз). Человек наизнанку.
| В начало страницы | На заглавную страницу |